Борис Орлов - Судьба — солдатская
Почему-то сразу вспомнился Федор-друг… Чувствовал, теряет сознание, но еще слышал, как земля гудит от рева танков, содрогается в судорогах от рвущихся снарядов… Боролся с собой. «Нельзя, нельзя мне… сейчас…» — билось в туманившейся голове, а перед закрытыми глазами появлялись, будто мимолетные вспышки, воспоминания. Мелькнула стреляющая в эсэсовцев Валя, но Валя вдруг исчезла, и Петр увидел умирающего в землянке лужан Момойкина. Потом на смену этому пришло другое: величавая, в голубом-голубом Обь зеркально блеснула в воображении. Эта картина сменилась вдруг видением матери. Мать стояла на пристани и махала платком уплывающему на пароходе служить в Красную Армию Петру. Поглядывавший на пароход отец — суровый, насупившийся — превратился в великана, шагающего по лесу, как обычный человек по траве…
Пересилив наконец слабость, Петр медленно открыл глаза. Голову поднял с трудом, чувствуя, как напряглись на шее мышцы. Увидел: на него летел, разбрасывая подшитыми валенками снег и быстро увеличиваясь, все тот же гитлеровец-верзила. Немец был уже метрах в пяти. «Конец», — обожгло сознание Чеботарева, и вдруг он тут же, целясь по стволу, пустил в гитлеровца длинную — прощальную, как подумал, — очередь.
Гитлеровец как-то неловко схватился за грудь возле сердца, выронил автомат (он повис у него на животе) и, падая головой вперед, рухнул, достав каской почти до самого пулемета… Сознание Петра снова стало мутиться. Но некоторое время он еще видел сраженного им гитлеровца, который, видно, умирая, скреб руками и, бороздя лицом снег, медленно полз на него, Петра. Мелькнуло, как у проселка, подминая под себя жиденькие стволы осинок, вырвались покрашенные в белый цвет танки с красными-красными в лучах солнца звездами. За башнями, уцепившись, сидели десантники в белых маскхалатах. На головной машине, показалось Петру, среди красноармейцев стоит полусогнувшись командир роты Холмогоров… Откуда-то из-за леса неслось громовое, непреклонное: «За Родину-у!.. У-ра-а-а!..»
Больше Чеботарев ничего не видел. Перед глазами его, колыхаясь, исчезая, пошли радужные круги. Голова уткнулась в горячий, как кипяток, снег, и огромные, синеющие от потери крови руки начали загребать, как веслами, что-то сыпучее, сыпучее.. Подминая под себя пулемет, Чеботарев полз уже бессознательно. Уперся в каску уткнувшегося лицом в снег гитлеровца. Уперся. На секунду замер, а казалось, что ползет туда, где кипит бой… Потом стало мерещиться: стоит будто он у избы и смотрит на мешок с хлебом, который боец уносит в отряд. Петра осыпают легкие хлопья снега Они осыпают и избы; и вскоре эта деревушка, затерявшаяся среди дремучих лесов русской земли, совсем уходит в снег. С минуту Петр видит только белое, и вдруг… Чеботареву уже мнится, что по израненному боем полю, возле проселка, бегут в атаку плотные цепи красноармейцев. Впереди — Варфоломеев. Грозно потрясая автоматом, он громоподобно возглашает: «За Родину-у!.. У-ра-а-а!!» И вторит ему неудержимой лавиной несущаяся в атаку масса… А снег все идет. Нет, это не снег. Это — черемуховый цвет, и Петр будто лежит, полураздетый, в высоком пырее на обском островке и поджидает Валю, которая ушла, но которая здесь, рядом где-то. Петр ловит нежные, душистые лепестки и думает, поглядывая в чистое, светло-голубое небо: «Раз черемуха осыпается — весне конец. Наступает лето…» И вдруг решает: «Подарю эти лепестки, — а их у него уже полная горсть, — Вале». И тут он замечает, что земля нагревается. Но Петру, хотя она уже жжет, не больно. И он лежит и ждет Валю…
На минуту к Петру приходит сознание, и он начинает понимать, что голова его уперлась в каску гитлеровца. Чувствует, как немец шевелится и пытается ползти. У Петра тоже нет сил поднять голову. А поверженный враг каской все давит, давит… и у Петра, в подсознании где-то, возникает злое, неуступчивое чувство, и он, Петр, начинает загребать руками горячий снег. Напор Чеботарева страшен, и немец подается назад, а тот, ощущая это, еще с большим остервенением гребет руками. Пальцы Петра уже достают до мерзлой, скованной земли, но он не чувствует этого и гребет. Гребет машинально, бессознательно. При этом ему уже кажется, что он стоит возле ели у «норы» и набирает в котелок яркий, слепящий глаза снег, который надо растопить и после угостить кипятком продрогшую до косточек Настю. В голове медленно вспыхивает и гаснет, чтобы снова вспыхнуть, мысль: «Вот если бы у всех была такая совесть — чистая, как снег…»
А Волховский фронт, поддерживая наступление Красной Армии под Москвой, рвался вперед… И чья-то нежная, по-матерински чуткая рука торопливо перевязывала Петру тяжелые раны…
ЭПИЛОГ
Все испытал за войну Чеботарев, все перенес, что отпускается судьбой солдату. Четырежды был он ранен — четырежды возвращался в строй. На узкой полоске сталинградской земли с ожесточением отбивался бутылками с горючей смесью и связками гранат от немецких танков. Под Курском с противотанковым ружьем стоял насмерть, преградив путь хваленым «тиграм», «пантерам» и «фердинандам»…
И всю войну, сколько ни был Чеботарев на передовой, помнил он себя лишь в одном положении: лицом на запад. Отступал ли, огрызаясь, или оборонялся, наступал — глаза всегда смотрели туда, откуда пришло на родную землю горе. И казалось, после всех невзгод, камнем ложившихся на душу должно было одеревенеть сердце Петра. Но его сердце — сердце русского солдата, отходчивого по натуре, — оставалось ч е л о в е ч н ы м. Утраты жили в нем, Петре, как-то сами по себе, не мешая главному. Крепла никогда не угасавшая вера в ПОБЕДУ. И не злобилось, а добрело его сердце по мере того, как фронт уходил на запад. Поэтому, когда ступили мы на немецкую землю, Чеботарев уже забыл о мести и шел по ней не мстителем, а как освободитель. Душа была наполнена радостным ощущением стремительно приближающейся победы над гитлеризмом, и в то же время боль, горечь охватывали его при виде голодных, перепуганных жителей. На бросавших ему к ногам оружие немцев он глядел с превосходством победителя, великодушно дарующего побежденному жизнь. Они с недоверием принимали эту милость, потому что сами-то умели лишь разрушать, убивать, грабить — такими их сделал нацизм, — и только в этой роли и представлялся им победитель… Но Чеботареву некогда было им объяснять такие «тонкости» — шли на штурм последнего оплота гитлеровских головорезов.
— На Берлин!!
Тут-то — еще до позорной капитуляции врага — с Чеботаревым и случилось непоправимое.
Их рота — Петр был уже помощником командира взвода — подбиралась через завалы из кирпича и скрученной арматуры к рейхстагу. Был виден его еле различаемый в насыщенном дымом и пылью воздухе купол — цель, к которой Чеботарев шел четыре суровых военных года.
После жаркого боя с эсэсовцами они заняли какое-то полуразрушенное здание. Подъехала, прячась за уцелевшую часть стены, полевая кухня. С котелком дымящейся каши Чеботарев возвращался от нее во взвод. В стороне, между развалинами, увидел он мальчика-немца. Голодными глазенками малец жадно смотрел на солдатский котелок. «Бедняжка», — вздохнул Чеботарев и представил, каким бы был теперь их с Валей ребенок. Представил и, свернув, подошел к мальчонке. Тот испугался, но не убежал.
Петр протянул ему, достав из-за голенища, ложку.
— На, ешь, — ласково сказал он и похлопал его по худенькой спинке: — Мать-то где? Муттер есть у тебя?
Мальчик был годков шести и, видно, смышленый. Обрадовавшись доброте дяди, он улыбнулся было, и вдруг тут же губенки его задрожали, а из глаз хлынули слезы. Показывая грязной ручонкой, державшей ложку, на развалины, ребенок всхлипывал и что-то говорил на своем, непонятном Петру языке. Чеботарев тяжело вздохнул: понял, что мать его погибла.
— Ешь… Ты ешь, — не зная, что сказать, произнес Петр. — Ешь, а потом… — И увидав его драные коленки коротких штанишек: — Поешь, и к нам пошли. Пойдем?
Грустными глазами уставился на взлохмаченную головку мальчугана Петр. Представил, сколько осталось горя всюду, где прошла страшная, человеконенавистническая орда фашизма.
Мальчик ел жадно. Глазенки его, уже доверчивые и ласковые, то и дело останавливались на увешанной орденами и медалями могучей груди Чеботарева. Наконец он спросил, остановив у рта ложку, полную каши, о чем-то. С груди не спускал горячего взгляда. И Петр подумал, что ребенок хочет знать, что такое у него на груди.
— Награды это, — погладив мальчика по головке, сказал Петр. — Награды! — И, улыбнувшись, добавил: — Это мой путь… к тебе… чтобы спасти тебя.
Мальчик не понял, но остался вполне доволен ответом. А Петр, по-отцовски уже жалея его, подумал: «Везде они, мальчишки, такие. Хоть у нас, в России, хоть здесь», — и вдруг решил не оставлять его тут. Пропадет.
Опорожнив с мальчиком котелок, Петр поднялся.
